Интервью Марины Овсянниковой журналу "Шпигель"

Интервью Марины Овсянниковой, вышедшей с антивоенным плакатом в прайм-тайм в прямом эфире "Первого канала" журналу SPIEGEL - “I’m Enemy No. 1 Here Now”.

Интересно было почитать, она же почти двадцать лет проработала на "Первом".

Даю свой перевод.

Когда Марина Овсянникова подходит к телефону, она быстро начинает говорить. 43-летняя женщина говорит, что смогла поспать несколько часов после почти двух дней без сна. Она кажется немного рассеянной – второй телефон продолжает звонить, она отклоняет звонки: "Одну секунду, просто много звонят сейчас."

В понедельник Овсянникова протестовала против операции Путина в Украине — и не где-нибудь, а в прямом эфире в прайм-тайм вечерних новостей в студии "Первого канала". Государственный канал является одним из самых просматриваемых в стране. Овсянникова — редактор телеканала с 2003 года. В интервью DER SPIEGEL она рассказывает о своей работе в аппарате государственной пропаганды, годах лжи, подавлении инакомыслия — и своих страхах перед тем, что будет дальше.

DER SPIEGEL: Как дела?

Овсянникова: Более-менее хорошо. Я с друзьями, прячусь. Я чувствую огромное количество стресса, и он никуда не исчезнет. Моя жизнь изменилась навсегда, и я только начинаю это осознавать. Я не могу вернуться к своей старой жизни. (Глубоко выдыхает.) Я сейчас очень переживаю за своих детей: сына, которому 17 лет, и дочку, которой 11 лет. Принимаю транквилизаторы. Они не со мной здесь — они в Москве в безопасности. Мы останемся в России и продолжим жить здесь.

DER SPIEGEL: Президент Франции Эммануэль Макрон предложил вам убежище. Вы думаете об отъезде?

Овсянникова: Нет, я не хочу уезжать из нашей страны. Я патриот, а мой сын еще больший. Мы определенно не хотим никуда уезжать или эмигрировать.

DER SPIEGEL: Что ваша семья сказала о вашей акции протеста?

Овсянникова: Для них это был глубокий удар. Моя мама до сих пор в шоке, она полностью истощена. Моего сына все это очень затронуло – он переживает трудный период в своем возрасте. Он обвинил меня в разрушении всех наших жизней.

DER SPIEGEL: Как вы с этим справляетесь?

Овсянникова: Мы еще общаемся, но мне психологически очень тяжело. Я нахожусь между двумя фронтами. Моя семья меня не особо поддерживает. Плюс ко всему официальное общественное мнение, настроенное против меня, и нарастающее противостояние в обществе, которое разделено на тех, кто поддерживает войну, и тех, кто выступает против нее.

DER SPIEGEL: Вы говорите о войне. У нас в России это слово запрещено — Путин ужесточил законы, и его операцию в Украине теперь надо называть «спецоперацией». Вы боитесь последствий?

Овсянникова: Боюсь конечно, даже очень боюсь. Я человек, в конце концов. Могло случиться все что угодно — автомобильная авария, все, что угодно. Я знаю об этом. Но такова моя позиция как гражданина: здесь мы имеем дело с войной. Не заблуждайтесь, я уже прошла точку невозврата. Теперь я могу говорить открыто и публично.

DER SPIEGEL: Тем не менее есть закон против предполагаемых фейковых новостей, который гласит: любому, кто опубликовал ложную информацию о российских вооруженных силах и их действиях, грозит крупный штраф и, в худшем случае, несколько лет тюрьмы. Следственный комитет, правоохранительный орган, который подчиняется непосредственно Путину, уже возбудил против вас расследование. Ждёте сурового наказания?

Овсянникова: Уголовное дело против меня пока не возбуждено – проверяют, есть ли для этого основания. Конечно, я слышала, что высокопоставленные представители руководства требовали возбудить против меня уголовное дело. На данный момент мне выписан штраф в размере 30 000 рублей (прим. ред.: эквивалент около 265 евро). Если бы у меня не было детей, о которых нужно было бы заботиться, я бы точно получила 15 суток ареста и сидела бы в камере, как и многие другие. Я не знаю, как это будет развиваться.

DER SPIEGEL: Вы много лет работаете на Первом канале. Почему вы начали действовать только сейчас?

Овсянникова: Я аполитична, никогда не ходила на протесты. Назовите это когнитивным диссонансом, который я давно подавляла. Знаете, моя неудовлетворенность копилась все эти годы. Здесь гайки постепенно закручивались все дальше и дальше: во-первых, мы уже не могли свободно избирать губернаторов, как это было раньше. Потом были все события на Украине в 2014 году, нестабильность, провозглашение "Донецкой и Луганской народных республик" и отравление Алексея Навального. В то же время власти начали постепенно закрывать или блокировать независимые СМИ. Начало войны против Украины стало для меня точкой невозврата. Никто — ни я, ни мои друзья или семья — этого не ожидал. Мы думали, что Россия, США и НАТО бряцают оружием, чтобы дипломаты поговорили, все разрядили и ситуация успокоилась. Когда я проснулась утром 24 февраля и услышала, что Путин начал войну против Украины, которая не ограничивалась "Донецкой и Луганской народными республиками", а в которой российская армия продвигается к Киеву, это был действительно шок. Это было ужасно. Каждый нормальный мыслящий человек в России понимал, что дальше жить так, как раньше, нельзя.

DER SPIEGEL: Вы родились в Одессе. У вас остались родственники в Украине? Это было причиной вашего протеста?

Овсянникова: Это война против братского народа! Ни один здравомыслящий человек не может это принять. Мой отец украинец, мама русская. Правда, я родилась в Одессе еще в советское время. Когда мне был год, мы уехали в Россию, и с тех пор я живу здесь. Мой отец умер в Одессе, там его могила. У меня еще есть родственники, тетя, двоюродные братья, но я мало общаюсь с ними. Для меня протест был в первую очередь пацифистской акцией — в интересах России и мира покончить с этим как можно скорее. Я хотел показать, что русские тоже против этой войны, чего многие на Западе не осознают. Большинство умных и образованных людей здесь против войны.

DER SPIEGEL: Есть люди, которые считают, что ваш протест был спланирован, что его организовали другие.

Овсянникова: (громко смеется) Я это читала, но вот я, реальный человек. Фейка нет, это не монтаж. Я была в студии на Первом канале, станция подтвердила инцидент, и есть коллеги, которые могут сделать то же самое. Протест был только моей идеей. Я вижу сейчас, что распространяются все возможные версии, что все силы пропаганды направляются против меня, чтобы меня оклеветать.

DER SPIEGEL: Пресс-секретарь Кремля Дмитрий Песков обвинил вас в…

Овсянникова: ... да, я знаю, что он сказал ( ред.: Песков назвал протест «хулиганством» ). Теперь я здесь враг №1.

DER SPIEGEL: Вы ожидали таких последствий?

Овсянникова: Я была настолько заряжена, зла, что хотела выразить это своим протестом. В тот момент я не думал о таких далеко идущих последствиях. Теперь я начинаю осознавать их. С каждым днем ​​все больше и больше.

DER SPIEGEL: Когда вы приняли решение? Похоже, ваш протест был давно спланирован.

Овсянникова: Мы работаем на станции посменно еженедельно: неделя рабочая, неделя выходная. Я отсутствовала до воскресенья. В тот день я купила бумагу и ручки, подготовила плакат на кухне и записала видео, которое после акции выложил в Facebook. Я никому из своей семьи, ни друзьям, ни коллегам не рассказывала о своем плане. Никто об этом не знал — иначе, наверное, все пошло бы не так. Некоторые знали, что я против войны, но не более того.

DER SPIEGEL: Что произошло в студии в понедельник.

Овсянникова: Свой рабочий день я начала как обычно, наблюдая в студии, где именно стоят камеры, как они двигаются, где я могу встать. Я очень боялась, что в конце концов все будет напрасно, если меня никто не увидит. Потом я быстро побежала в студию, мимо милиционера, который всегда дежурит там и караулит. К тому времени он уже ничего не мог сделать — я развернула плакат в руках и встала позади ведущей. После этого я быстро вернулась к своему столу и стала ждать. Потом подошло ко мне начальство, все спрашивали: "Это ты?" Никто особо не хотел в это верить. После этого начались долгие разговоры и пришли сотрудники милиции. Это заняло несколько часов.

DER SPIEGEL: На что были похожи эти разговоры?

Овсянникова: Заместитель начальника отдела новостей хотел, чтобы я уволилась. Я этого не сделала, я была слишком эмоциональна. Сегодня напишу письмо с заявлением об увольнении. Полицейские забрали мой мобильный телефон и очень вежливо рассказали мне о политической ситуации в России. Со мной также беседовал заместитель начальника Департамента по противодействию экстремизму. Он постоянно отвечал на звонки от того или иного начальника.

Чиновники долго не хотели верить, что я сама решила протестовать. Меня постоянно спрашивали, как я связана с Западом и кто на меня повлиял. Но я лишь высказала свое мнение как гражданин.

Я просила адвоката раз двадцать. Они всегда отвечали: "Вы сможете позвонить через минуту", но позвонить так и не разрешили. Мне также не разрешали контактировать с семьей более 18 часов. Меня отвезли в суд, и я там тоже была без адвоката, пока один из адвокатов, которые искали меня всю ночь и весь день, наконец не нашел меня.

DER SPIEGEL: В чем заключалась ваша работа редактором на Первом канале?

Овсянникова: Я работала в сфере иностранных новостей и контактировала с международными агентствами, такими как Reuters и Евровидение. Я следила за западными новостями, делала репортажи, записывала интервью с политиками и экспертами из-за рубежа и готовила материалы для наших передач.

DER SPIEGEL: То есть вы постоянно видели другую реальность — ту, которую сами не показывали на Первом канале.

Овсянникова: Да. Я понимаю, что каждая страна борется за свои интересы — мы находимся в информационной войне. Но в нашей стране государственная пропаганда приняла страшные формы еще до войны на Украине. Теперь, когда началась война, пропаганду терпеть невозможно. Когда я пришла в журналистику 25 лет назад, я хотела бороться за справедливость, за добро и не быть замешанной в таком обмане народа.

В общем, я думаю, что истина обычно где-то посередине — надо смотреть все источники: российские, украинские и международные. В своей работе я видел всю картину — украинские беженцы, которые сейчас находятся в Польше и других местах. Я видел украинцев, которые потеряли все из-за войны, их разрушенные дома, всех раненых и погибших. На наших экранах постоянно текли кадры из международных агентств. Но мы не показывали эти кадры на Первом канале. Даже наших мертвецов.

DER SPIEGEL: Вы долгое время работали на государственную пропаганду. Как вы смогли это вынести?

Овсянникова: Работа стала тяжелым бременем. Большинство людей, работающих на государственном телевидении, прекрасно понимают, что происходит. Они слишком хорошо понимают, что делают что-то не так. Дело не в том, что они стойкие пропагандисты — часто они совсем не такие. Они постоянно борются внутри между работой и собственным моральным компасом. Они знают, что Первый канал врет, что многие государственные каналы врут. По большей части объективной информации просто нет. Но коллегам надо кормить семьи, и они знают, что в нынешнем политическом климате другой работы им не найти.

DER SPIEGEL: Были ли вам даны инструкции о том, как вы должны вести свою работу и что можно или нельзя транслировать?

Овсянникова: Конечно, из Кремля давали указания о том, что можно и что нельзя говорить. Конечно, все четко регламентировано. Инструкции передаются от руководства вещания обычным сотрудникам. Что мы можем назвать своим именем, с какими формулировками, каких специалистов нам разрешили пригласить, а каких нет. В основном это были только представители пророссийской стороны Украины.

DER SPIEGEL: Есть репортеры из независимых СМИ, которые много лет пытались заниматься здесь качественной журналистикой, несмотря на все политическое давление и репрессии. Многие из них были вынуждены бежать за границу.

Овсянникова: Я глубоко сожалею об этом. Многие умные и компетентные люди были изгнаны. Они наше будущее. Для нашей страны это означает, что она погрузится во тьму.

DER SPIEGEL: До сих пор у вас была хорошая жизнь. Вы много путешествовали, в том числе по Западной Европе, как видно на вашей странице в Facebook.

Овсянникова: Да, у меня была хорошая жизнь, я не могла пожаловаться, это была жизнь московского среднего класса.

DER SPIEGEL: Скорее всего, это уже позади. Каковы ваши планы?

Овсянникова: Моя жизнь будет совсем другой. Я не знаю, что дальше произойдет. И кто знает в военное время? В любом случае, никто больше не может ничего планировать. Война разрушила все планы и повлекла за собой множество страданий, в том числе и катастроф. Я счастлива слышать, что другие коллеги в государственных вещательных компаниях один за другим увольняются.