Как Лукашенко спасал Рассею

— Паника тогда была страшная, мля… Страшнейшая! Зеленый Дом осажден, дружинники еле отбиваются. Чуды вконец озверели, концлагеря, в натуре, строят, за малолетними ведьмами по лесам гоняются…
— Педофилия, — со знанием дела поддакнул Иголка, довольно шустрый боец из десятки Копыто.
— Вот-вот, — не стал спорить уйбуй. — У этих педофилия, у этих крыша от страха съехала, а остальные не знают, за что хвататься. Морян в капусту покрошили, хваны на Алтай сбежали, наемники попрятались… Я тогда звоню Сантьяге и, в натуре, говорю: в городе шухер, мля, но ты не дергайся — северо-восток я прикрою, спи спокойно, мля.
Слушатели переглянулись, но промолчали.
— Короче, у Сантьяги гора с плеч свалилась. Такое обещать начал, смешно вспомнить. — Уйбуй потер лоб, припоминая события давно минувших дней. — «Выручай, грит, Копыто, а я тебя за это великим фюрером сделаю». Ну, я, в натуре, чуть виски не поперхнулся. «Знаешь, говорю, Сантьяга, я Кувалде до гробовой доски верен. У нас, у Красных Шапок, на этот счет строго: клятву дал — держись, клятву не дал — крепись. Вот как с этим у нас, у Красных Шапок…» — Копыто покосился на сидящих за столом дикарей. — Верно я говорю?
— Да мы за великого фюрера хоть кого!
— Зубами!
— По плечи в землю!
— Навсегда!!
Уйбуй немножко послушал верноподданные выкрики, удовлетворенно покивал и вернулся к теме:
— В натуре, обиделся я тогда крепко. «Мля, говорю, Сантьяга, я к тебе, как к своему, а ты такие подлянки кидать! Не по-пацански, в натуре, великого фюрера в сортире мочить и меня заместо него делать, уйду я на… от ваших интриг…»
— Так и сказал? — восхищенно поинтересовался какой-то молодой боец из задних рядов.
— Я чо, нанимался вам лапшу на уши вешать? — обиделся Копыто. — Как есть, так и рассказываю. Совсем уйти хотел, да уговорил меня Сантьяга, упросил. «Выручай, грит, прикрывай северо-восток, а уж в других местах мы сами как-нибудь». Вижу я, чуть не плачет нав, тоска его гложет.
— Для нава тоска первое дело, — не выдержал Иголка. — Они перед смертью в нее впадают.
— В спячку?
— В какую пячку?
— Тихо! — зашикали сзади. — Не мешайте!
— Собрал я бойцов верных, — поведал Копыто, — гранатометов взял заряженных, выстрелов к ним поболе и отправился, в натуре, спасать город от супостата. С северо-востока, мля.
— Самое опасное направление, типа, — солидно пробасил боец Контейнер.
Он принимал участие в той переделке и имел право украшать повествование уйбуя мелкими подробностями. Копыто опрокинул стаканчик виски, вытер губы, рыгнул и продолжил:
— Тока мы северо-восток прикрыли, глядь — демоны мертвые отовсюду выскакивают!
— Типа, не сосчитать!
— Безумные совсем, дикие — уже челов грызть начали, — добавил Иголка.
— И понял я, что если не мы, то никто. И говорю бойцам: «Огонь!»
Копыто рассказывал свою знаменитую историю никак не меньше тысячи раз. Красные Шапки знали ее чуть не наизусть и разбегались, едва заслышав первые слова повествования. За последние четыре месяца уйбую позволили вспомнить старый подвиг всего один раз — на той вечеринке все настолько упились, что остановить бормотавшего мемуары Копыто было решительно некому. Его бы и сейчас никто не слушал, но уйбуй платил за виски, и проигравшие соплеменники тоскливо внимали.
— В новостях «Тиградком» только о нас и говорили, мля! Во всех экстренных выпусках и в девятичасовом блоке. Обо всей десятке рассказали, а у меня два раза интервью брали. В натуре.
— Я тама за его спиной, типа, стоял, — скромно добавил Контейнер.
— И мою фотографию показывали в телевизоре, — сообщил Иголка.
Мелкий боец не попал в кадр во время интервью и до сих пор переживал по этому поводу.
— Да, круто было, — подытожил Копыто, вертя в руке пустую бутылку из-под виски.
— А что Сантьяга? — спросил кто-то.
— Благодарил, конечно, — несколько неопределенно ответил уйбуй. — Ваще я этот подвиг не для Сантьяги совершил. Для всего Тайного Города. Это мне потом репортеры «Тиградком» объяснили.
— Охота была стараться?
Копыто поднял на не понимающего политический момент бойца тяжелый взгляд:
— А мне за Родину и фюрера всегда охота. У меня любовь к ним вот здесь сидит! — Уйбуй рубанул себя по груди. — В печенку въелась! Понятно?